НИКИФОРОВ АЛЕКСАНДР
ЛЕОНИДОВИЧ (р. 28.04.1948) -специалист в области логики и филсофии науки; д-р филос. наук. Род. в Москве. Окончил
филос. ф-т МГУ (1967). Работает в Ин-те философии АН
СССР (РАН), с 1986 по наст.вр. - вед, н.с.
Одновременно преподает на филос. ф-те МГУ. Канд. дисс.
- "Понятие истины и закона в методологии науки" (1970), докт. дисс. - "Основные
тенденции развития современной буржуазной философии науки" (1983). В
работах Н. анализируется развитие философии науки от логического позитивизма до
П.Фейерабенда, выявляются такие тенденции в этом
процессе, как: постепенный отказ отдемаркационизма;
реабилитация традиционной философии; переход от анализа языка науки к анализу
ее истории и др. Предлагается определение понятия научной рациональности; строится
семантическая концепция понимания; исследуется природа философского знания и
специфика философского творчества; разрабатывается концепция деятельности и
творчества. В последние годы занимается проблемами личности, смысла жизни,
будущего развития России. Переводчик изданных в нашей стране работ И.Лакатоша, К.Поппера, Я.Хинтикки,
А.Н.Уайтхеда, П. Фейерабенда и др.
Мы привыкли
считать философию, по крайней мере марксистскую философию, наукой. В наших
учебных курсах, популярных изданиях, да и в серьезных работах диалектический
материализм определяется как "наука о наиболее общих законах движения и
развития природы, общества и мышления"1. Причем эти законы
мыслятся как во всем подобные законам физики, химии или биологии, хотя, в
отличие от законов конкретных наук, законам, изучаемым философией,
приписывается большая общность или, как говорят, всеобщность: "Предметом
философии является всеобщее в системе "мир - человек"2. И
подобно тому, как конкретные науки открывают объективные законы той или иной
области явлений, так и философия открывает объективные законы, справедливые для
всех областей познаваемого нами мира. Именно такое представление о марксистской
философии господствует в умах подавляющего большинства советских философов и в
общественном сознании.
Отождествление
философии с наукой приносит, на мой взгляд, большой и разнообразный вред не
только философии, но и обществу в целом. Например, от советских философов
требуют, чтобы они высказывали только общезначимые истины. Это Бергсон или
Бердяев, Хайдеггер или Поппер могут выражать свои личные взгляды, и мы
публикуем их сочинения. Но им - можно, они - философы и не претендуют на то,
чтобы называться учеными. А мы - "ученые", поэтому если кто-то из нас
высказывает некоторое утверждение, то это должна быть истина, с которой
согласится коллектив, Ученый совет, начальство всякого рода и, наконец,
редактор. Иначе - не напечатают.
Конечно, если в
науке кто-то открыл, что снег бел или дважды два - четыре, то с этим все легко
соглашаются, ибо это - истина, для которой нет ни национальных, ни классовых,
ни каких-либо иных границ. Но так ли обстоит дело с философскими утверждениями?
Что же касается развития нашей философской системы, то, отождествив ее с
наукой, мы сами себя загнали в безысходный тупик. В самом деле, если
диалектический материализм есть наука о наиболее общих законах природы,
общества и мышления, а законы эти давно "открыты" Гегелем (или, если
угодно, Марксом), то советским философам остается только пропагандировать это
выдающееся научное достижение. Чем мы и занимаемся, с завистью поглядывая на философов-немарксистов, которые еще не попали в стальной
капкан единственной "подлинно научной" истины. Конечно, бывают в
жизни общества периоды, когда спекулятивные рассуждения философов, так легко и
естественно переходящие в демагогическую болтовню политиков, государственных
деятелей, вызывают столь сильное раздражение в общественном сознании, что
возникает стремление как-то обуздать фантазии философов, приземлить их,
поставить на какую-то твердую почву. Так было, например, после первой мировой
войны, в период всеобщего разочарования в идеях прогресса, в лозунгах
социальной солидарности, духовного и культурного единства европейских народов и
т.п. Все разговоры об этом закончились бессмысленной кровавой бойней. И молодые
ученые, и философы Венского университета выдвинули программу логического
анализа науки и философии, с тем чтобы изгнать из них бездоказательные,
беспочвенные разглагольствования, чтобы защитить науку от проникновения в нее
спекулятивной метафизики.
Нечто похожее
произошло и в нашей стране начиная с конца 50-х годов. Естествоиспытатели,
освободившись от идеологического пресса, попытались внести в философию элементы
научности, т.е. обоснованности, точности, логической строгости. Как раз в этот
период в философию хлынул поток людей с естественнонаучным образованием, для
которых мнение Энштейна или Гейзенберга даже в
философских вопросах было несравненно ценнее, нежели рассуждения какого-нибудь
Хайдеггера. Впрочем, попытки придать философии научный характер имеют весьма
давнюю историю, углубляясь в которую мы встретим и О.Конта, и И.Канта, и
Б.Спинозу... У отдельных мыслителей такие попытки могут оказаться
плодотворными, но когда за ними стоит мощь государственных организационных
структур, втискивающих всех в одни и те же рамки, когда к философии всерьез
начинают относиться как к некой науке, из нее начинает уходить что-то наиболее
ценное, и, не получив еще одной науки, мы уже теряем философию.
Философия
никогда не была, не является и, по-видимому, никогда не будет наукой. Осознание этого обстоятельства будет иметь
многочисленные и благотворные следствия для нашей культуры. В частности, оно
освободит наконец наше сознание от власти "единственно верной" и
"подлинно научной" философской концепции.
По-видимому, еще к
Лeйбницу восходит то определение тождества, согласно
которому две вещи являются тождественными, если все свойства одной из них
являются в то же время свойствами другой и обратно. Я попытаюсь показать, что
некоторые особенности науки не принадлежат философии, следовательно, наука и
философия - разные вещи.
Как известно, в
философии науки ХХ века довольно большое место занимала "проблема
демаркации" - проблема нахождения критериев, которые позволили бы отделить
науку, научное знание от ненауки, от псевдонауки, от идеологии и - что для нас здесь особенно
интересно - от философии. Иначе говоря, речь шла об определении понятия
"наука". Кто занимался этими вопросами, тот знает, что данная
проблема не получила удовлетворительного решения. Да, по-видимому, и не могла
быть решена в том виде, который был ей придан. Нет той четкой границы между
наукой и философией, которую стремились найти и зафиксировать.
Хотя имеются
образцы научных и философских систем, которые очень ясно показывают различие
между наукой и философией, однако контуры этих двух областей расплывчаты, они
взаимно проникают одна в другую и о многих случаях чрезвычайно трудно сказать,
что это - еще философия или уже наука? Тем не менее в критериях,
сформулированных различными авторами, были, на мой взгляд, выделены некоторые
черты и особенности науки, которые - пусть не вполне четко - все же отличают ее
от всех других форм духовной деятельности, в том числе и от философии. Перечислим
некоторые из этих особенностей.
Верификационный
критерий (Венский кружок, неопозитивизм): наука стремится
подтверждать свои гипотезы, законы, теории с помощью эмпирических данных.
Например, когда ученый утверждает, что все вороны черные, то он постарается
найти какого-нибудь ворона и указать: "Видите, вон сидит ворон и обратите
внимание - черный, следовательно, мое утверждение подтверждено". Многие
философы науки и сами ученые считают, что все утверждения науки в той или иной
степени подтверждены или должны быть подтверждены фактами, наблюдениями,
экспериментами.
Значение
подтверждения определяется тем, что в нем видят один из критериев истинности
научных теорий и законов. Для того чтобы установить, соответствует ли теория
действительности, т.е. верна ли она, мы обращаемся к экспериментам и фактам, и
если они подтверждают нашу теорию, то это дает нам некоторое основание считать
ее истинной. Например, обнаружение химических элементов, предсказанных
Д.И.Менделеевым на основе его периодической системы элементов, было
подтверждением этой системы и укрепляло уверенность в том, что в ней нашла
выражение реальная связь между атомными весами элементов и их химическими
свойствами.
С логической точки
зрения процедура подтверждения проста. Из утверждения или системы утверждений Н
мы дедуцируем некоторое эмпирическое предложение Е. Затем с помощью
эмпирических методов науки проверяем предложение Е. Если оно истинно, то это и
рассматривается как подтверждение Н. Допустим, мы утверждаем: "Ночью все
кошки серы". Отсюда можно заключить, что живущая у нас Мурка ночью должна
показаться серой. Проверяя это, убеждаемся в том, что действительно ночью нашу
Мурку рассмотреть затруднительно. Это и будет подтверждением нашего общего
суждения о кошках. Конечно, здесь дело представлено предельно упрощенно, в
реальной науке цепь рассуждений, ведущая от гипотезы к фактам, будет
несравненно более длинной и сложной. Однако и в этом простом примере
присутствуют важнейшие элементы подтверждения - логический вывод и эмпирическая
проверка.
Философия, на мой
взгляд, равнодушна к подтверждениям. Правда, мы часто подчеркиваем, что
марксистская философия находится в согласии с научными представлениями, и
склонны рассматривать это как подтверждение наших философских воззрений. Но,
во-первых, это вовсе не то эмпирическое подтверждение, к которому стремится
наука. Здесь нет ни логического вывода (научных данных из философских
положений), ни обращения к эмпирическим методам. Речь идет просто о
совместимости философской системы с данными науки, но совместимость отнюдь,
нельзя рассматривать как подтверждение, указывающее на возможную истинность
системы. В одно и то же время я могу пить чай и читать газету, т.е. эти
действия совместимы. Но из того, что я сейчас читаю газету, странно было бы
заключать, что я сейчас непременно должен пить чай. Итак, наука стремится
подтверждать свои положения фактами, философия же в этом не нуждается.
Фальсификационный
критерий (К.Поппер): утверждения науки эмпирически проверяемы
и в принципе могут быть опровергнуты опытом. Пусть проверка носит
опосредованный характер, пусть опровержение достается с гораздо большим трудом,
нежели полагал сам Поппер, однако опыт, факты, эмпирические данные все-таки
ограничивают фантазии ученых-теоретиков, а порой даже опровергают их построения.
Эмпирическая проверяемость - один из важнейших и
почти общепризнанных критериев научности.
На мой взгляд,
утверждения философии эмпирически непроверяемы и неопровержимы. В свое время
некоторые философы-марксисты обиделись на Поппера за то, что с точки зрения его
фальсификационизма марксистская философия не является
наукой, и пытались вообразить ситуации, которые опровергли бы марксизм, т.е.
доказали его "научность". Нет и не может быть таких ситуаций, таких
фактов и экспериментов!
Ну как, в самом деле,
проверить и опровергнуть утверждение о том, что материя первична, а сознание
вторично; что в основе развития природы лежит саморазвитие абсолютного духа;
что субстанция представляет собой единство Природы и Бога и т.п.? Когда Пьер
Тейяр де Шарден утверждает, что каждая частичка вещества наделена некоторым
подобием психического, то разве смущает его какой-нибудь вполне безжизненный
камень, лежащий на дороге? Нет, конечно. Факты, с которыми имеет дело наука,
всегда, по крайней мере со времен античности, были безразличны для философии,
ибо с самого начала своего возникновения она пыталась говорить о тех вещах,
которые находятся за пределами повседневного опыта и научного исследования - о
сущности мира, о добре и зле, о совести и свободе и т.п.
Парадигмальный
критерий (Т.Кун): в каждой науке существует одна (иногда
несколько) фундаментальная теория - парадигма, которой в определенный период
придерживается большинство ученых. При всех оговорках, связанных с
неопределенностью понятия парадигмы, нельзя отрицать тот факт, что в науке
имеются достижения, признаваемые всем научным сообществом. По-видимому, до тех
пор, пока такой фонд общепризнанных достижений в некоторой области не сложился,
в ней еще нет науки.
Имеется множество
мнений, хаотичная совокупность фактов и методов, и каждый исследователь должен
начинать с самого начала. Так было в оптике до того, как Ньютон сформулировал
первую парадигму в области учения о свете; так было в исследованиях
электричества до работ Б.Франклина; в учении о наследственности до признания
законов Г.Менделя и т.д. В то же время для всех нас совершенно очевидно, что в
философии никогда не было господствующей парадигмы.
Для нее характерен
плюралиэм школ, течений, направлений (Кун именно в
этом видит принципиальное отличие философии от науки). Фактически каждый более
или менее самостоятельный мыслитель создает свою собственную философскую
систему. Если принять во внимание то обстоятельство, что парадигма и научное
сообщество являются в некотором смысле тождественными понятиями, т.е. парадигма
может быть определена как то, во что верит научное сообщество, а научное
сообщество - как совокупность сторонников парадигмы, то возникает вопрос:
существует ли философское сообщество? Если у философов нет общей парадигмы, то
что их объединяет и отличает?
На такой вопрос
довольно трудно ответить. Даже в рамках марксистской философии, несмотря на
довольно жесткий внешний контроль, сохраняется разнообразие мнений и суждений
практически по всем вопросам. Каждый из нас знает, как трудно среди профессионалов
встретить хотя бы одного человека, который согласился бы с твоим решением той
проблемы, которой он сам интересуется. Да что там говорить о согласии, когда
чаще всего нам не хватает простого взаимопонимания!
Методы. Наука широко пользуется наблюдением, измерением,
экспериментом. Она часто обращается и индукции и опирается на индуктивные
обобщения. Наука стремится вводить количественные понятия и использует
математический аппарат. Наука широко пользуется гипотезой для получения нового
знания. Всего этого в философии нет или почти нет: философ не проводит
целенаправленных наблюдений, не ставит экспериментов, не собирает фактов - он
сидит в библиотеке и читает книги.
Даже если
согласиться с тем, что диалектический материализм вырабатывает общенаучный и
универсальный метод познания - диалектический метод, о котором у нас так много
и бессодержательно пишут, и этот метод используется в равной мере как наукой,
так и философией, нам не удастся уйти от принципиального различия между ними.
Мы признаем, и с этим трудно спорить, что особенности исследуемой области
явлений в определенной мере детерминируют особенности методов ее изучения.
Исследование оптических явлений требует одних методов, тепловых явлений - иных,
химических реакций - третьих и т.д.
Поэтому даже если
конкретные науки опираются на диалектический метод, то они не могут обойтись
только им одним: каждая конкретная наука к общенаучным методам обязательно
добавляет свои специфические методы познания. Область же философского
исследования настолько широка и неопределенна, что философия не может
ограничивать себя никаким специальным методом. Еще раз: специфика методов
конкретных наук детерминирована спецификой изучаемой ими области объектов;
область философского исследования неопределенна; следовательно, у философии нет
определенного метода исследования.
Проблемы. В науке всегда существует круг открытых и
общезначимых проблем. Всем биологам интересно знать, как устроена хромосома или
есть ли жизнь на Марсе, любого физика заинтересует сообщение о новой элементарной
частице и т. д. Ученые ищут решений своих проблем, и если ответ найден, то вряд
ли кому-нибудь придет в голову еще и еще раз решать закрытую проблему. Вопрос
выражает отсутствие информации, и, как только информация получена, вопрос
снимается или становится риторическим.
В философии же
дело обстоит совершенно иначе. Повидимому, в ней нет
общезначимых проблем. Проблемы, интересные для одного философа или философского
направления, могут показаться тривиальными или даже бессмысленными с точки зрения
другого философа, иного философского направления. Ну, например, вопрос о том,
как отделить царство духа от царства кесаря, обсуждению которого Н.А.Бердяев
посвятил целую книгу, для марксиста вообще не является вопросом. Проблема
соотношения абсолютной и относительной истины, которой в марксистской
философской литературе уделяется большое внимание, для сторонника прагматизма
лишена не только какого-либо интереса, но и смысла. В начале 30-х годов
логические эмпиристы провели бурную дискуссию о
природе протокольных предложений. Эта дискуссия оставила совершенно
равнодушными французских и немецких экзистенциалистов. И так далее.
Здесь, кажется,
нет и открытых проблем. На любой вопрос всегда имеется ответ и даже не один, а
несколько. Тем не менее философы продолжают искать все новые ответы на давно
сформулированные и решенные проблемы.
Язык. Каждая конкретная наука вырабатывает специфический
язык, стремится сделать свои понятия все более точными. Этот язык является
общепринятым, он служит для коммуникации между учеными данной области и для
выражения научных результатов. И важным элементом подготовки будущего ученого
является как раз овладение этим специальным языком. Понятия конкретной научной
дисциплины в систематическом и точном виде представлены в учебнике,
аккумулирующем в себе все достижения этой дисциплины. Поэтому, осваивая
учебник, будущий специалист усваивает точку зрения на мир своей науки, ее
результаты и методы их получения.
Я не знаю, можно
ли говорить о каком-то специальном философском языке. Известно, что писатели,
поэты, художники, общественные деятели на обычном повседневном языке иногда
выражали интересные и глубокие философские идеи и даже целостные
мировоззренческие концепции. Во всяком случае, язык философии расплывчат и неопределен. Каждый философ вкладывает в философские
понятия свое собственное содержание, свой собственный смысл. Сравните,
например, употребление таких понятий, как "субстанция",
"материя", "душа", "опыт", "движение",
крупнейшими философами Нового времени, и вы увидите, как сильно они расходились
в истолковании этих понятий. Поэтому учебник по философии - подобный учебнику
по механике или химии - в принципе невозможен и обучение будущих философов
может опираться только на первоисточники.
Насколько сильно
язык философии отличается от языка конкретных наук, особенно легко заметить,
если сравнить философский словарь со словарем, скажем, физики. В физическом
словаре каждому термину дано четкое определение, указаны законы, в которые он
входит, способы измерения и единицы соответствующей величины. Лишь в редких
случаях упоминается имя ученого, впервые употребившего данный термин.
Совершенно иной характер носит философский словарь. Девяносто процентов его
содержания составляют исторические справки, повествующие о том, кто и в каком смысле
употреблял обсуждаемый термин. Иначе говоря, в философском словаре, как
правило, представлена история понятий и принципов, в то время как словарь
конкретной науки дает их теорию.
Развитие науки также
довольно сильно отличается от развития философии. В философии нет того
непрерывного поступательного движения ко все более полному, точному и глубокому
знанию, которое так характерно для развития науки (по крайней мере, в течение
длительных периодов). Здесь перед нами предстает многоцветный калейдоскоп разнообразных
идей, концепций, точек зрения, дискуссий и споров, возвратов к старым проблемам
и, казалось бы, давно умершим взглядам. В науке легко заметить развитие, в
философии же на переднем плане мы замечаем прежде всего изменение.
Наконец,
существует еще одно, быть может, важнейшее, отличие философии от науки. 0 нем
стоит поговорить особо.
Все мы или почти
все признаем, что наука дает нам истину в классическом смысле этого слова, т.е.
адекватное отображение действительности в форме научных законов и теорий. Но
дает ли нам истину в этом смысле философия? Применимо ли классическое понятие
истины к философским утверждениям и концепциям? Для ответа на этот вопрос
попробуем выявить особенности тех научных предложений, к которым бесспорно
применяется истинностная оценка, а затем посмотрим, обладают ли этими
особенностями утверждения философии.
Начнем с общепризнанного: формальная логика говорит нам,
что истинными или ложными могут быть только повествовательные предложения, но
не вопросительные или побудительные. К
этому следует добавить, что повествовательное предложение должно быть
осмысленным, и, прежде чем ставить вопрос об истинности или ложности некоторого
предложения, мы должны сначала решить, осмысленно ли оно. Осмысленные повествовательные
предложения широко используются как в повседневной жизни, в которой они
выражают опыт и знания нашего здравого смысла, так и в науке, в которой они
воплощают научное знание. Вполне естественно предположить, что такого рода
предложения обладают какими-то особенностями, которые и позволяют применять к
ним предикат "истинно". По-видимому, к иным языковым выражениям этот
предикат не может быть применен вследствие того, что они лишены этих
особенностей. Так чем же отличаются истинные и ложные повествовательные
предложения?
1. Совсем нетрудно
заметить, что повествовательные предложения носят описательный характер, они
описывают свой объект, какие-то его свойства или отношения. Высказывания
"Волга впадает в Каспийское море", "На Марсе отсутствуют признаки
жизни", "Фенотипические особенности организма детерминированы его
генотипом" и т.п. говорят о некоторых внеязыковых объектах и их
взаимоотношениях. Такие предложения, как "Поди сюда!" или "Когда
же придет настоящий день?", также относятся к каким-то внешним объектам,
однако они ничего не описывают и тем отличаются от первых.
Правда, для того
чтобы предложению можно было приписать истинностную оценку, мало того, чтобы
оно имело форму описания, требуется, чтобы оно было подлинным описанием, т.е.,
содержало в себе неявную (или даже явную) претензию на существование
описываемого положения дел. Допустим, вы перевели с английского языка фразу,
которая по-русски выглядит так: "Лондон расположен на Темзе". Даже
если вы произнесли или написали ее, то хотя она и имеет вид повествовательного
предложения, но тем не менее еще не является подлинным описанием: вы не
утверждаете, что Лондон действительно расположен на Темзе, вас интересует не
Лондон, не соответствие данного предложения реальному положению дел, а его соответствие
английскому оригиналу.
Для того чтобы предложение было подлинным описанием, в
нем должен присутствовать момент утверждения или отрицания, показывающий, что
предложение претендует на воспроизведение реального положения дел. В свое время Г.Фреге предлагал выражать особым знаком
утверждаемость повествовательного предложения, ибо
только в этом случае оно становится подлинным описанием.
2. По-видимому, предложение, претендующее на истинностную
оценку, обладает еще одной важной особенностью: оно должно быть разрешимо - в
том смысле, что должен существовать интерсубъективный
способ проверки этого предложения, позволяющий установить, истинно с но или
ложно. В самом деле, если к некоторому
предложению применима истинностная оценка в классическом ее истолковании, то
это означает, что имеется какой-то способ установить, соответствует оно объекту
или нет. Если такого способа - ни прямого, ни косвенного - не существует, то
истинностная оценка просто теряет смысл.
Фундаментальной
проблемой классической концепции истины всегда была проблема критерия: как
соотнести наше знание с действительностью? Если мы не можем этого сделать, то
зачем нам вообще нужно понятие истины? Поэтому к принципиально непроверяемым
предложениям истинностная оценка неприменима3. Метод проверки должен
быть интерсубъективным, т.е. каждый желающий может
проверить и убедиться, истинно некоторое предложение или ложно.
3. Наконец, интерсубъективная
проверяемость предложений, допускающих истинностную
оценку, делает их общезначимыми. Это следует понимать в том смысле, что
если некоторое предложение признано истинным или ложным, то с этой оценкой
вынужден согласиться каждый человек, независимо от своего национального
происхождения, классовой принадлежности, идеологических, политических и прочих
ориентаций. Такие истины, как "Свинец тяжелее железа", "Сила
тока и цепи пропорциональна напряжению", "Кит - млекопитающее",
вынужден принимать каждый человек, который понимает их смысл и способ проверки.
При этом
совершенно неважно, кто первым высказал истинное предложение - итальянец или
китаец, миллионер или пролетарий, Нильс Бор или папа римский. Поэтому истинa бессубъектна: не имеет
значения, кто высказал истину, она будет принята; не имеет значения, кто
высказал ложь, она будет отвергнута.
На эту черту истины
обращал внимание наш великий ученый и мыслитель В.И.Вернадский: "Идеал
научной работы, - писал он, - безличная истина, в которой всякое проявление
личности по возможности удалено и для установления и понимания которой
безразлично, кем и при какой обстановке она найдена, ибо это научная истина,
т.е. научный факт, эмпирическое научное обобщение, вновь непрерывно
пересматривается и логическим анализом, и возвращением вновь к реальному
явлению многократной проверкой новыми лицами"4. В общезначимости и бессубъектности
истинных предложений проявляется объективность истины: поскольку соответствие
мысли объекту зависит только от объекта, постольку субъект мысли здесь
оказывается совершенно иррелевантным.
Поэтому,
высказывая истинные утверждения, мы практически никогда не ссылаемся на
авторитет или источник, т.е. не говорим: "Как считает Коперник, Земля
вращается вокруг Солнца" или "По мнению Дарвина, лошади кушают овес и
сено". Конечно, далеко не всякая истина сразу же принимается всеми. История
науки показывает, что очень многие истины с трудом входили в общественное
сознание. Однако интерсубъективная проверка в
конечном итоге убеждает всех.
Таким образом, рассматривая предложения, которым обычно
приписывается истинностная оценка, мы обнаруживаем, что эти предложения должны
быть описательными, интерсубъективно проверяемыми и
общезначимыми. Благодаря внутренней связи
перечисленных свойств, отсутствие хотя бы одного из них делает сомнительным
наличие двух других и разрушает основу, на которую опирается истинностная
оценка предложения. Те же самые свойства присущи и системам рассматриваемых
предложений - научной теории, рассказу очевидца о некотором событии, изложению
историком хода событий прошлого и т.п.
Такие системы
точно так же носят характер описаний, интерсубъективно
проверяемы и общезначимы. Следователь проверяет показания свидетеля, обращаясь
к показаниям других очевидцев события, изучая место происшествия, обращаясь к
результатам экспертиз и т.д. И каждый, кто понимает способ проверки,
соглашается с той картиной происшествия, которую в конечном итоге рисует
следователь. Собственно, суд и решает, имеем ли мы дело с общезначимой истиной
или с субъективным заблуждением. Интерсубъективной проверяемостью и общезначимостью
истины объясняется интернациональность науки, признание учеными разных стран
одних и тех же научных достижений.
Обладают ли
философские утверждения теми свойствами, наличие которых является предпосылкой
применимости истинностной оценки?
Мы отметили, что
вопрос об истинности или ложности некоторого предложения можно обсуждать лишь
после того, как мы решили, что данное предложение осмысленно. Если перед нами
бессмысленное словосочетание, то смешно было бы спрашивать, истинно оно или
ложно.
В одной из своих
ранних статей, носившей название "Устранение метафизики посредством
логического анализа языка"5, Р.Карнап пытался доказать, что
предложения философии бессмысленны, поэтому понятие истины к ним неприменимо.
Он указывает два источника бессмысленности. Предложение может оказаться
бессмысленным вследствие того, что в нем нарушены грамматические, или
синтаксические, правила, например, "Береза между завтра" или
"Точка на лежать" и т.п. Это даже и не предложения в строгом смысле
слова, и мы легко усматриваем их бессмысленность.
Однако предложение
грамматически может быть построено правильно, но в нем нарушены семантические
правила, и это делает его бессмысленным. Например, предложение "Дом быстро
бежит" по грамматической структуре не отличается от предложения
"Олень быстро бежит", но с точки зрения семантики первое предложение
бессмысленно, ибо предикат "бежать" - согласно нормам языка - нельзя
приписывать таким объектам, как дом. Бессмысленность второго рода
обнаруживается лишь благодаря логическому анализу, поэтому в повседневной речи
так много бессмысленных предложений.
Карнап был
убежден, что предложения философии хотя и имеют вид грамматически правильно
построенных предложений, однако семантически бессмысленны. Почему? Потому,
отвечает он, что осмысленное предложение может быть сведено к предложениям,
говорящим о чувственно воспринимаемых вещах и событиях, и мы можем убедиться в
его истинности или ложности благодаря чувственному опыту. Можно наблюдать
быстрый бег оленя. Но нельзя наблюдать быстрый или медленный бег дома.
Предложения философии нельзя свести к предложениям, говорящим о чувственном
опыте. Поэтому они бессмысленны.
Эти рассуждения
сейчас кажутся наивными, однако в них тем не менее выражена одна мысль, с
которой трудно спорить: действительно, философские утверждения нельзя
верифицировать, т. е. подтвердить их эмпирически. И если на этом основании вряд
ли можно объявлять их бессмысленными, как полагал в своей молодой запальчивости
Карнап, тем не менее неверифицируемость отличает
философские предложения от тех предложений повседневного и научного языка,
которым мы даем истинностную оценку.
Это приводит нас к уже упоминавшемуся различию между
утверждениями философии и науки: первые - непроверяемы, их нельзя ни
подтвердить, ни опровергнуть опытом, фактами, они неразрешимы - в том смысле,
что с помощью эмпирических методов нельзя установить их истинность или
ложность. Это настолько общеизвестно, что неловко, право, об этом и говорить.
Однако в советской
литературе иногда можно встретить рассуждения о том, что философские
утверждения и концепции проверяются практикой, которая показывает, что одни
философские концепции лучше и плодотворнее других. Если такие рассуждения
вообще имеют какой-либо смысл, то его можно выразить приблизительно следующим
образом. Руководствуясь теми или иными философскими представлениями, люди,
группы людей действуют, и их деятельность служит пробным камнем их философских
представлений. Если они добиваются успеха, то их философские представления
истинны; если терпят поражение - это свидетельствует о ложности их философских
взглядов.
Представленная в
таком виде апелляция к практике сразу же обнаруживает свою несостоятельность.
Во-первых, ложные идеи и теории часто приводят к плодотворным техническим и
практическим приложениям, о чем свидетельствует история медицины, история
создания паровой машины, история алхимии и т.д. Поэтому практический успех еще
не может служить критерием истинностной оценки. Во-вторых, успех в социальной
жизни часто определяется не философскими воззрениями, а социальной
организацией, и как часто человек с глубоким пониманием движущих пружин
социальной жизни терпит крушение там, где торжествует конформизм,
ориентирующийся на внешние и сиюминутные факторы! Ссылка на практику неявно подменяет вопрос об истинности
философских систем вопросом об их полезности, следовательно, означает переход
от классической к прагматистской концепции истины.
Но если
философские утверждения и концепции непроверяемы, то их нельзя признать и
описаниями. К.Поппер в одной из своих работ6 замечает, что если наши
утверждения описывают реальность, то они могут быть опровергнуты, ибо всегда
существует возможность, что реальность не такова, как мы ее описываем. Если же
философские утверждения не могут быть проверены, не могут быть опровергнуты, не
могут прийти в столкновение с реальностью, то все это означает, что они и не
претендуют на ее описание. Может показаться, что это неверно, ибо в философских
системах наряду с нормативными, оценочными и тому подобными утверждениями
встречаются и описательные утверждения, например: "Бытие есть ничто"
или "Изменение качества осуществляется посредством скачка". Однако
если мы более внимательно посмотрим на такого рода утверждения, то убедимся,
что это вовсе не описания, а скорее определения, соглашения об употреблении
терминов и следствия этих соглашений.
Раскроем,
например, одно из типичных философских сочинений - "Этику" Спинозы,
обладающую тем достоинством, что автор старается четко и ясно выразить все
основания своей системы. Что мы обнаруживаем на ее первых страницах?
Определения и аксиомы, выражающие тот смысл, в котором автор употребляет
важнейшие термины своей философии - Бог, субстанция, атрибут, модус и т.п.
Затем из этих исходных соглашений автор дедуцирует теоремы, которые, по сути
дела, представляют собой раскрытие, развертывание первоначальных определений и
аксиом. И так Спиноза поступает в каждой из пяти частей своего труда. Он не
обращается к фактам, он ничего не проверяет, он только дедуцирует. Вся система,
таким образом, представляет собой громадную совокупность конвенций о значении и
смысле понятий, об употреблении терминов. И это - существенная черта каждой
философской системы.
Можно возразить,
конечно, что и естественнонаучные теории часто строятся точно таким же образом,
что "Начала" Ньютона опираются на определения понятий механики и три
закона динамики, что в основе классической электродинамика лежат уравнения
Максвелла, которые также можно рассматривать как соглашения об употреблении
фундаментальных терминов этой области, что теория относительности опирается на
постулаты Эйнштейна и т.д. Все это верно: по своей структуре философская
система может не отличаться от естественнонаучной теории.
Однако исходные определения и принципы научной теории
подвергаются эмпирической проверке, и в ходе этой проверки выясняется, что они
представляют собой не просто лингвистические соглашения, а подлинные описания
реального положения дел. Система же философских определений и соглашений не
подвергается и не может быть подвергнута такой проверке, она всегда остается в
плоскости языка, следовательно, не может рассматриваться как описание
реальности.
Именно благодаря
тому, что философские утверждения не представляют собой интерсубъективно
проверяемых описаний, они и не являются общезначимыми - в том смысле, что
каждый, кому понятно их значение, должен соглашаться с ними. "...В
результате работы философии, - замечает по этому поводу В.И.Вернадский, - нет общеобязятельных достижений - все может быть не только
подвергнуто сомнению, но, что важнее всего, это сомнение может войти как равное
в организацию философской мысли каждого времени. В отсутствии общеобязательных
достижений заключается резкое отличие результатов философского творчества от
построения Космоса научной мыслью..."7
Если некоторое
утверждение непроверяемо и ничего не описывает, то
нет никаких оснований, которые заставили бы нас согласиться с этим
утверждением. Истину мы вынуждены принимать в силу объективных обстоятельств:
мы не можем отвергнуть истину, принять ее заставляет нас внешняя необходимость.
Но что заставляет нас принимать философские утверждения? Только субъективные,
национальные, классовые и тому подобные предпочтения, а они различны у разных
людей. Поэтому разные люди будут принимать разные философские утверждения и
системы. "Всякая мыслящая личность может выбирать любую из философских
систем, создавать новую, отвергать все, не нарушая истину"8.
Все это
свидетельствует о том, что к философским утверждениям понятие истины
неприменимо. Истинностная оценка имеет смысл лишь для интерсубъективно проверяемых и общезначимых описаний.
Философские утверждения таковыми не являются. Следовательно, они не могут
оцениваться как истинные или ложные.
В конце концов
этот вывод является непосредственным следствием простого, очевидного, но, как
мне представляется, решающего аргумента. Эмпирически констатируемый плюрализм
философских систем, направлений, концепций неопровержимо свидетельствует о том,
что философские утверждения не находятся в истинностном отношении к миру. Если
бы в сфере философии речь могла идти об истине, то плюрализм был бы невозможен:
давным-давно была бы выделена истинная система философии - философская
парадигма, которая объединила бы вокруг себя подавляющее большинство философов
всех стран, и развитие философии пошло бы точно так же, как происходило
развитие конкретных наук. Но этого до сих пор не произошло.
Более
того, именно в ХХ в. - веке громадных успехов науки и экспансии ее во все сферы
человеческой деятельности - резко возросло и разнообразие философских систем и
направлений. Более ста лет назад, в 1886 г., Ф.Энгельс писал: "...это
понимание (Марксово понимание истории. - А.Н.)
наносит философии смертельный удар в области истории точно так же, как
диалектическое понимание природы делает ненужной и невозможной всякую
натурфилософию. Теперь задача в той и в другой области заключается не в том,
чтобы придумывать связи из головы, а в том, чтобы открывать их в самих фактах.
За философией, изгнанной из природы и из истории, остается, таким образом, еще
только царство чистой мысли, поскольку оно еще остается: учение о законах
самого процесса мышления, логика и диалектика"9. Здесь совершенно верно замечено,
что, как только некоторая область исследования начинает пользоваться научными
методами и оказывается способной устанавливать истину, философским спекуляциям
в этой области приходит конец.
Однако в своих
размышлениях о судьбах философии Энгельс, по-видимому, неявно принял
позитивистскую точку зрения 0. Конта - его закон трех стадий интеллектуального
развития человечества: за теологической следует метафизическая стадия, которая,
в свою очередь, сменяется позитивной, или научной, стадией. Вероятно, Энгельс
полагал, что философия уже умирает, теснимая со всех сторон наукой, и создание
материалистического понимания истории нанесло ей последний,
"смертельный" удар. Но философия, как известно, не умерла, и,
несмотря на громадные успехи науки и чудовищное давление идеологической и
политической пропаганды, загнавшее философию в самый темный угол общественной
культуры, наш век дал философии больше, чем любое из предшествующих столетий. А
что будет в следующем, XXI веке, который, быть может, окажется более
благоприятным для работы философов и для философии?!
Растущее
разнообразие философских систем и концепций - решающий аргумент в пользу тезиса
о том, что понятие истины к философии неприменимо. Мы можем говорить о
приемлемости, о полезности, об убедительности философских утверждений, но не об
их истинности! Добавив это соображение к тем, которые были высказаны в 1,
мы получаем достаточно серьезное основание для нашего главного вывода:
философия принципиально отлична от науки.
Этот вывод можно
подкрепить анализом некоторых особенностей процесса философского творчества, которые
существенно отличают его от творчества ученого. Вместе с тем, такой анализ
может оказаться полезным и для самопознания философии.
Первичная
и вторичная работа. По-видимому, многие из нас, посмотрев на длинный
список работ, написанных и опубликованных за 10-20-30 лет деятельности в
области философии, с огорчением обнаружат, как мало в этом списке статей, тем
более - книг, которые были написаны на новую для нас тему, написаны под
влиянием внутреннего интереса, в которые была вложена частичка ума и сердца, и
как много статей, написанных на заказ, на давно известную и основательно
надоевшую тему, на чужой вкус и стандарт. Работы первого рода можно назвать
"первичными", или, если угодно, "творческими"; работы иного
рода - "вторичными". Соотношение первичных и вторичных работ в
деятельности разных философов будет, конечно, различным, однако лишь очень
немногие из нас могут похвалиться тем, что никогда не писали вторичных работ.
С большой долей
уверенности можно предположить, что философ любит свою профессию, ему нравится
размышлять над мировоззренческими проблемами, сплетать логические сети
абстракций. И когда его увлекает некоторый вопрос, над решением которого он
бьется недели, месяцы, иногда - годы, то только устойчивый интерес, искреннее
внутреннее побуждение способны заставить его неотступно - в учреждении и дома,
днем и вечером, на улице и в метро, даже на рыбалке - думать, размышлять,
искать решение. И в найденном, наконец, решении выражаются особенности его
интеллекта, мировосприятия, его личности. Сам же этот процесс - поиски,
разочарования, находки - доставляет ни с чем не сравнимое наслаждение (сродни
тому восторгу, который испытал Пушкин, закончив "Бориса Годунова").
Таким образом, мы можем сказать: первичная, или творческая, работа есть работа,
совершаемая свободно под влиянием внутреннего интереса над новой для автора
темой или проблемой, результат которой выражает взгляды, идеи, вкусы автора,
которая, наконец, доставляет удовольствие.
Вторичная работа
побуждается не внутренним личным интересом, а внешними обстоятельствами.
Действительно, часто мы пишем не потому, что нам интересно было размышлять над
некоторой проблемой или овладевать новой для нас темой, не потому, что в душе
выросло непреодолимое желание высказаться, а потому, что это требуется, скажем,
планом, что есть надежда на получение гонорара, что нужно защитить диссертацию
и необходимы какие-то публикации. Ясно, что такая работа над уже известной или
неинтересной для нас темой не может доставить большого удовольствия и чаще
всего оказывается утомительным, скучным занятием. Ясно также, что возможности
творческого самовыражения здесь сильно ограничены как необходимостью
сообразоваться с внешними требованиями, так и внутренним отвращением, да
самовыражение и не является целью такой работы.
Легко заметить,
что различие между первичной и вторичной работой в значительной мере
субъективно: первичное для меня может быть вторичным для другого. Это различие,
кроме того, не является четким: в любой статье могут быть элементы как
первичной, так и вторичной работы; работа, начатая как вторичная, может вызвать
искренний интерес и превратиться в первичную и т.п. Наконец, это различие почти
ничего не говорит об общественной ценности работы: первичная для меня работа
вполне может оказаться тривиальной пустышкой для философского сообщества. Зачем
же в таком случае нам нужно это туманное различие?
С одной стороны,
чтобы указать на засоренность нашей философской литературы ремесленными
поделками, изготовление и чтение которых ничего не дает ни уму, ни сердцу как
автора, так и читателя. С другой стороны, можно утверждать: только первичная,
творческая работа вносит реальный вклад в философию, ибо только такая работа
может оказаться новаторской не для одного автора, но и для философии в целом. У
вторичной работы такой возможности заведомо нет.
Конечно, можно
неплохо прожить, занимаясь всю жизнь только вторичной работой, т.е.
переписывая, повторяя, комментируя то, что было придумано другими. Причем даже
этот тяжелый труд имеет свои маленькие радости. Однако если вы - философ, если
вас действительно интересуют философские проблемы, если вам есть что сказать,
то вы хотя бы иногда будете испытывать почти непреодолимое желание написать
первичную работу. Когда такое желание пропадает безвозвратно, это знак того,
что философ умер вас.
В дальнейшем мы
будем говорить только о первичной работе.
Выбор
темы или проблемы. Как
обстоит дело в науке? Согласно представлениям большинства современных философов
науки, здесь имеется круг общепризнанных проблем, вопросов, задач. Ученый
выбирает для себя задачу, руководствуясь внутренним интересом, общественной
значимостью проблемы, сознанием границ своих способностей и т.п. Как правило,
ученые не ставят перед собой и не разрабатывают таких проблем, которые не
признаны в качестве таковых научным сообществом.
Как мы уже
отмечали, проблем в этом смысле в философии нет и отчасти это объясняется
отсутствием единой парадигмы. Проблемы, волнующие одних, часто неинтересны и
даже бессмысленны с точки зрения других. И даже в рамках одной философской
системы, в частности, в нашей марксистской философии, на большую часть вопросов
ответы уже имеются. Довольно трудно указать философский вопрос, на который все
еще нет ни одного ответа. Поэтому философские сочинения часто начинаются
довольно стандартно: "Иванов решает данную проблему так, Петров решает ее
иначе, а я, Сидоров, предложу третье решение". Ответы есть, дело в том,
что эти ответы не удовлетворяют тебя.
Таким образом,
исходный пункт философского исследования - не вопрос, не проблема, с которых,
по мнению Поппера, начинает наука, а субъективная неудовлетворенность
существующими решениями и желание устранить эту неудовлетворенность. Часто она
носит довольно-таки неопределенный характер: какая-то неясность, смутное
подозрение, что здесь что-то не так.
Поскольку
неудовлетворенность возникает в значительной мере стихийно и заранее весьма
трудно предсказать, что именно вызовет у вас сомнение, постольку можно было бы
даже сказать, что не философ выбирает тему своего исследования, а скорее тема
выбирает, захватывает его, отвечая каким-то глубинным пластам его духа. Поэтому
когда вы встречаете человека, спрашивающего, над чем бы ему поработать,
поразмышлять, на какую бы тему ему написать статью, то можно предположить, что
у него еще не проснулся интерес к философии или ему нужно сделать вторичную
работу.
Поиск
решения. Философ
вступает в схватку с проблемой безоружным, и в этом заключается еще одна
особенность философского исследования. У философа нет ни приборов, ни
инструментов, он не может поставить эксперимент или провести наблюдения, ему не
помогает математика и даже сама логика. В его распоряжении, как говорил Маркс,
только сила абстракции. Философ изучает работы тех авторов, которые думали над
интересующим его вопросом или близкими вопросами, и размышляет. Как возникает
решение, мысль, нужное слово? По-видимому, процесс философского открытия
напоминает тот, который описан А.Пуанкаре и Ж.Адамаром как характерный для
математики10. Однако оставим в стороне вопросы психологии и
допустим, что решение найдено, крик "Эврика!" прозвучал.
Простейшей
ситуацией будет та, когда вам действительно удалось изобрести совершенно новую
мысль, никогда ранее не встречавшуюся в литературе.
Увы, гораздо чаще
встречается случай, когда, предложив некоторое решение, высказав некоторую
мысль, вы (обычно с помощью "доброжелательных" коллег) обнаруживаете,
что эта мысль, это решение или что-то весьма похожее уже давно кем-то высказаны
и даже не один раз. По-видимому, в науке такое бывает гораздо реже.
Встречаются, конечно, ситуации, когда одно открытие делается независимо разными
людьми (известный пример: переоткрытие в 1900 г.
законов наследственности Г.де Фризом, К.Корренсом и
Э.Чермаком, сформулированных Г.Менделем в 1865 г.), но вряд ли найдется ученый,
который всерьез будет переоткрывать дифференциальное
исчисление или заново формулировать известные газовые законы. В философии же
это случается на каждом шагу. Человек изобретает, строит концепцию, а потом
вдруг осознает, что построенная им концепция весьма сильно напоминает
построения И.Канта или А.Бергсона. Именно поэтому взаимная критика философов
так часто начинается (а порой и заканчивается) с установления сходства идей
критикуемого коллеги с идеями какого-либо известного философа.
И все-таки каждый
философ знает, что здесь нет вульгарного плагиата. Близкие по душевному складу
личности будут давать сходные ответы на стоящие перед ними вопросы. Это
объясняет взаимное сходство даже вполне самостоятельных решений. Важно то, что
если такие ответы даются в разных исторических обстоятельствах, то они каждый
раз будут содержать в себе нечто новое, т.е. будут сходны, но не тождественны.
Но что же
представляет собой решение? В науке это ответ на некоторый вопрос, решение
задачи, доказательство какого-то утверждения, формулировка закономерности,
короче говоря, это - новое знание об исследуемой области явлений. Философ, как
правило, не открывает новых фактов и законов, не выдвигает проверяемых гипотез,
не строит теорий для объяснения фактов. Его задача - найти и в систематической форме
выразить свое понимание мира и свое отношение к нему. Для этого философ
изобретает новые понятия или переинтерпретирует
известные, изобретает новые связи понятий, выявляет скрытое или придает новое
содержание понятиям. Примером могут служить известные философские понятия
материи, духа, добра, прекрасного и т.п., которые в каждой философской системе
получают новое истолкование, новую интерпретацию. Оценивая философский
результат в самом общем виде, можно сказать, что он всегда представляет собой
создание нового смысла. Обсуждение понятия смысла здесь было бы неуместным.
Отметим лишь, что если научное знание мы истолковываем как отражение
действительности, то смысл выражает отношение человека к действительности.
Итак, найден новый
смысл, новая интерпретация. Но это - лишь первый, хотя и принципиально важный,
шаг долгого пути.
Разработка
решения. Мало
изобрести новый смысл, придать новую интерпретацию понятию или утверждению,
увидеть новую связь понятий. На это способны многие люди, но, увы, многие на
этом и останавливаются. Немало встречается остроумных людей, высказывающих в
коридоре или за чашкой кофе блестящие идеи, но пишущих мало и тускло. От
философа требуется умение и желание развить найденное решение. В общем, это
развитие заключается в следующем: опираясь на найденный смысл, философ
переосмысливает (переинтерпретирует) известные
понятия и утверждения, находящиеся в связи с его результатом. Так формируется
новый взгляд на мир. Чем более последовательно и широко способен философ
развить следствия найденного решения, тем более значительным будет его
достижение. Отметим некоторые моменты этого процесса.
а) Опираясь на
свой результат, философ переформулирует исходную проблему так, чтобы полученный
результат оказался решением этой проблемы. Таким образом, сначала находится
решение, а потом под это решение формулируется проблема. И это вовсе не
какая-то неблаговидная уловка. Мы уже отмечали, что философское исследование
чаще всего начинается с некоторой беспокоящей неясности. Когда вы находите
понятия, утверждения, устраняющие беспокойство, вносящие ясность, только тогда
вы получаете возможность четко осознать, что именно вас не удовлетворяло, и
выразить это в виде ясно сформулированной проблемы. Поэтому не всегда следует
верить философу, который пишет: "Передо мной встала проблема, я подумал и
решил ее". Нет, часто он сначала находит некий результат, а затем
изобретает задачу, решением которой будет этот результат.
б) Философ
отыскивает также основания своего результата, т.е. какие-то общепринятые
положения, факты, данные науки и т.п., из которых полученный результат следует.
Некоторые из них действительно могли подтолкнуть его в определенном
направлении, однако теперь он собирает даже тот материал, о котором он и не
думал до того, как нашел решение. Это нужно ему для того, чтобы представить
свой результат в качестве логического следствия подобранных оснований. Философы
обычно избегают говорить: "Я принимаю это потому, что мне это нравится,
что я так хочу, чувствую, верю". Вместо таких шокирующих заявлений они
предпочитают создавать у читателя такое представление: стояла некая проблема,
был собран такой-то материал, который логически привел именно к данному решению
проблемы.
в) Развитие
следствий полученного результата заключается, по сути дела, в разработке новой
интерпретации известных понятий, утверждений, проблем. Хороший результат в
идеале должен приводить к переинтерпретации всех
философских понятий и к созданию нового взгляда на мир. Так возникают великие
философские системы - Канта, Гегеля, Шопенгаузра,
Маркса. Однако требуются чудовищные усилия для того, чтобы последовательно
развить новое мировоззрение и справиться со всеми трудностями на этом пути.
Например, Маркс в "Капитале" начинает с той идеи, что все богатство
капиталистического общества представляет собой совокупность товаров.
Последовательное проведение этой идеи потребовало показать, что и земля с ее
лесами и водами, и произведения искусства, и даже сам человек являются товаром.
А для этого нужна большая изобретательность и упорный труд. У нас на это, как
правило, не хватает времени, поэтому мы обычно ограничиваемся переинтерпретацией узкого круга понятий и утверждений,
достаточного для написания очередной статьи.
Да и найденный
результат - исходный пункт нового воззрения - должен быть достаточно значителен
и оригинален, чтобы его следствия охватили заметную сферу. Чем шире эта сфера,
чем больший круг философских проблем и решений позволяет переосмыслить ваш
результат, тем он значительнее. Ценность философского результата определяется
не соответствием его фактам или научным данным, а его потенциальной
способностью придавать новый смысл понятиям, вещам, явлениям и показывать их в
новом, необычном свете. Очень значительный результат дает возможность по-новому
взглянуть на все, на весь мир. Один из недавних примеров - философия К.Поппера,
выросшая из идеи фальсифицируемости.
г) Отсюда
вытекает, между прочим, что современная специализация в философии -
свидетельство бедности получаемых результатов и, быть может, ограниченности
умственных средств. В самом деле, если вы получили результат, способный
послужить исходным пунктом для переосмысления значительной части философских
понятий и проблем, и у вас есть силы для осуществления такого переосмысления,
то вы смело перешагнете границы сложившихся специальностей и областей.
д) И последнее, психологическое, наблюдение. После того
как решение найдено, философ перестает читать работы по той теме, которая еще
недавно поглощала все его внимание. Теперь он читает литературу по смежным
проблемам, по близким сферам философии, на которые стремится распространить
найденную точку зрения.
Со временем
философ, по-видимому, совсем перестает читать философскую литературу. Зачем ему
она? Он - гуру: он все знает, может дать ответ на любой философский вопрос, он
только учит. С коллегами он почти не разговаривает на философские темы: что
могут они сказать ему? Но охотно беседует с молодежью или с представителями
других профессий. Пишет почти исключительно вторичные работы, повторяя,
разъясняя, комментируя себя.
Восприятие
результатов исследования. Итак,
исследование завершено, результат получен и развит. Пора выносить его на суд
публики.
Какую цель
преследует философ, обнародуя результаты своих
размышлений? Основная и, если судить по большому счету, единственная цель - навязать
свое видение мира или решение отдельной проблемы другим людям. Однако в
зависимости от темперамента и самооценки философ может ставить более скромные
цели - привлечь интерес к своему подходу, ввести в оборот еще одно из множества
альтернативных решений и т.д.
Для достижения
этих целей у философа имеется лишь одно средство - красота, стройность,
последовательность изложения. Поэтому он ссылается на данные науки, апеллирует
к материальным интересам, прибегает к логике или к эмоциональному, приподнятому
стилю изложения и т.п. История философии свидетельствует о том, что крупные
мыслители обычно заботились о литературной форме своих сочинений. Современный
упадок интереса к форме философских работ - еще одно свидетельство бедности
получаемых результатов (если отвлечься от дурного влияния позитивизма в этом
отношении). Если вы придумали что-то новое и искренне верите, что это новое
нужно, полезно, прекрасно, то вы постараетесь преподнести свои идеи в хорошей
упаковке, постараетесь изложить их так, чтобы читатель поверил вам. Если же вас
интересует только выполнение плана, то что вам Гекуба?
Какого же приема
может ждать философская работа, содержащая новый результат? Если иметь в виду
философское сообщество, то можно высказать следующее общее утверждение: чем
ближе философу тема вашей работы, тем более критичным будет его отношение к
ней.
Из истории
философии мы знаем, как резко и непримиримо относятся философы к своим
непосредственным предшественникам, которым они больше всего обязаны. Те
философы, интересы которых далеки от области вашего исследования, отнесутся к
вашему результату более снисходительно, хотя эта снисходительность - чаще всего
плод равнодушия. Таким образом, философ не может ждать признания со стороны
коллег: тот, кто способен понять и оценить оригинальность и важность вашей
работы, будет с пристрастием критиковать ee; тот же,
кто отнесется к ней со снисходительной доброжелательностью, обычно просто не в
состоянии понять и по достоинству оценить ее.
Из сказанного
можно сделать вывод о том, что философ создает свои работы не для
коллег-философов, а для широкого круга людей, питающих непрофессиональный
интерес к философским проблемам. Именно такие люди способны согласиться с его
решением проблемы, принять его видение мира. Оценка же философского сочинения
со стороны коллег-философов для автора в значительной мере безразлична. В этом
отношении философия гораздо больше похожа на искусство, чем на науку,
Ну хорошо, скажет
утомленный этими рассуждениями читатель, пусть философия не наука, что из
этого? Не лучше ли нам, философам, быть ближе к науке, подражать ей в решениях
проблем, набираться у нее ума-разума, а не бежать от нее в безвоздушную сферу
ненаучных спекуляций?
Может быть, и
лучше. Но сейчас, когда нам нужно вывести марксистскую философию из
летаргического сна, поднять ее на уровень современных требований, важно
осознать специфику этой особой сферы духовной деятельности. Слишком долго нам
под видом единственно верного и подлинно научного учения преподносили определенную
концепцию марксистской философии, восходящую к Г.В.Плеханову и канонизированную
в "Кратком курсе истории ВКП(б)". Объявив марксистскую философию
научной, ее вырвали из живого, изменяющегося потока мировой философской мысли,
оборвали ее связи с иными философскими течениями и с самой жизнью. Вместе с
культом Сталина складывался и культ определенной, весьма упрощенной и
прямолинейной системы марксистской философии.
Как раз в связи с
этим в 30-е годы В.И.Вернадский писал: "Попытки создания единой философии,
для всех обязательной, давно отошли в область прошлого. Попытки ее возрождения,
которые делаются в нашем социалистическом государстве созданием официальной,
всем обязательной диалектической философии материализма, учитывая быстрый и
глубокий ход научного знания, обречены. Едва ли можно сомневаться сейчас после
20-летней давности, что сама жизнь без всякой борьбы ярко выявляет их эфемерное
значение"11. Увы, Владимир Иванович не мог себе представить,
что во имя идеологических догм можно уничтожить саму жизнь, если она не хочет
подчиниться этим догмам...
Философия - не
наука, это - как все мы опять-таки признаем - мировоззрение, т.е. система
взглядов на мир, на общество на свое место в этом мире и обществе. Характерной
же чертой мировоззрения является то, что наряду с некоторым представлением о
мире оно включает в себя еще и отношение к этому миру, его оценку с позиции
некоторых идеалов. Причем это оценочное отношение пронизывает все
мировоззренческие представления и даже в значительной мере детерминирует их.
Именно поэтому утверждения философии, даже если они имеют вид описаний, носят
двойственный - дескриптивно-оценочный - характер. В научном знании нет
оценочного элемента, оно представляет собой чистое описание. Мы утверждаем, что
Луна - спутник Земли или что при нормальном давлении вода кипит при 100°C, не
думая при этом, хорошо это или плохо, добро это или зло, нравится нам это или
не нравится12. Однако когда что-то говорит о мире философ, он всегда
выражает свое отношение к миру, он всегда оценивает его.
Мировоззренческие
отношения и оценки всегда субъективны - они определяются особенностями носителя
мировоззрения, его местом в обществе, его интересами и т.п. Следовательно,
философия всегда носит личностный характер. Научное знание безлично и интерсубъективно, философия - субъективна и личностна. Если
два человека различаются чертами характера, местом в обществе, воспитанием,
интересами, отношением к миру и обществу - они будут иметь разные
мировоззрения, следовательно, окажутся сторонниками разных философских
направлений, если попытаются выразить свое мировоззрение в систематической и
явной форме.
В науке результат
носит, в общем, безличный характер. В нем, как правило, не остается никаких
следов личности того, кто получил результат. И хотя законы науки часто носят
имена открывших их ученых, это - лишь дань уважения и признательности потомков.
Но никто сейчас не будет изучать, скажем, оптику по трудам Гюйгенса, Ньютона,
Френеля или Юнга, она гораздо лучше, полнее, точнее изложена в современном
учебнике.
На философском же
труде всегда лежит отпечаток личности философа, устраните этот отпечаток - и вы
уничтожите сам труд, поэтому никакое переложение не заменит чтения оригинала. В
этом отношении философия близка искусству. Например, очень многие писали у нас о
Великой Отечественной войне, но Некрасов писал о ней не так, как Бабаевский, а Симонов - не так, как Твардовский или
Астафьев, и т.д. Многие художники писали обнаженную натуру, но уберите из
мировой живописи "Купальщицу" Ренуара или "Венеру"
Боттичелли - и никакие копии и описания не возместят потери. Так же обстоит
дело и в философии. Никто не напишет второй раз "Диалогов" Платона,
"Творческой эволюции" Бергсона, "Трех разговоров" Беркли
или "Наука логики" Гегеля.
Отсюда следует,
что каждый философ основную свою задачу должен видеть в том, чтобы ясно
выразить свое личное мировоззрение, и организация философских исследований
должна быть подчинена реализации именно этой цели. Не повторение известных
тривиальностей, не поиск общезначимых истин, а формирование и выражение своего
личного взгляда на мир, своего личного отношения к миру - вот высший долг
философа. И отпечаток неповторимой личности на философском труде - тот
отпечаток, который так легко и уже привычно стирают наши обсуждения и
редакционные поправки, с тем чтобы сделать философское произведение
наукообразным и, следовательно, безликим, именно он-то и представляет собой
главную ценность философского труда.
Миллионы людей
живут и работают, порабощенные суетой повседневности, и у них нет ни возможности,
ни сил для того, чтобы осознать принципы своего мировоззрения и сформулировать
их в ясном виде. Это иногда делают писатели, ученые, но это - профессиональное
дело философа. Философ должен сознательно выработать и выразить свое видение
мира, свое отношение к миру, свою оценку мира и общества.
Поскольку он живет
в определенную эпоху и в определенном обществе, в своих философских воззрениях
он неизбежно выразит мировоззрение определенных социальных слоев и групп - тех
людей, которые близки ему по своему видению мира. И история нам показывает, что
практически каждая значительная философская система отобразила в себе отдельные
характерные особенности мировоззрения своей эпохи. Если же философ некритически
принимает навязываемую ему философскую систему, то его деятельность не только
бесполезна, но даже социально вредна. Уж лучше бы ему выращивать турнепс!
Множественность
философских систем, идей, взглядов - не признак кризиса или разложения, как мы
привыкли считать, а, напротив, свидетельство того, что философы хорошо делают
свое профессиональное дело - создают системы мировоззрения, выражающие
умонастроение и мировосприятие все большего числа различных социальных групп.
Для нас же разнообразие идей и мнений особенно важно сейчас, когда общество
нуждается в широком спектре разнообразных моделей и целей последующего
развития, чтобы иметь возможность выбрать наилучшую и наиболее подходящую для
нашей страны.
Вместе с тем
отсюда следует, что нельзя ставить человеку в вину его философское
мировоззрение. Оно определяется многими факторами, главными из которых являются
индивидуальные особенности человека, его воспитание, место в обществе и т.п.
Все это часто не зависит от человека, как не зависит от него его рост или цвет
волос.
И как бессмысленно
преследовать человека за то, что он брюнет, скажем, а не блондин, точно так же
бессмысленно обвинять его в том, что он идеалист, а не материалист, позитивист,
а не экзистенциалист, христианин, а не м мусульманин. Это кажется вполне
тривиальным, но как часто свое отвращение к каким-то идеям и взглядам мы
переносим на сторонников этих взглядов! Понимание того, что философские системы
дают не разные описания действительности, из которых лишь одно может быть
истинным, а все остальные - ложны, но выражают разные отношения к миру разных
людей, служит основой терпимости - той терпимости, которую мы так привыкли
презирать и поносить.
И в заключение -
вопрос, который давно уже просится на язык. Хорошо, могут мне сказать, пусть
утверждения философии не истинны и не ложны, пусть они лежат вне науки. Но ведь
это справедливо и для ваших собственных утверждений! Как же к ним тогда
относиться, если они не освящены авторитетом научной истины? А как хотите. Как
философ я не претендую на выражение научной истины. Нравятся вам те
рассуждения, которые вы только что прочитали? Соответствуют ли они вашим
представлениям о философии, о науке, об истине?
Если - да, если
они убеждают вас, то вы можете верить в то, что они истинны. Если же
прочитанные рассуждения вызывают в вас чувство протеста или даже отвращения,
отбросьте их, не задумываясь о том, истинны они или ложны. Женщины на полотнах
Модильяни - кирпично-красные и с перекошенными глазами. Но если человеку
нравится живопись Модильяни, бессмысленно доказывать ему, что таких женщин в
природе нет, что такого рода живопись искажает реальность. "При чем здесь
реальность?" - спросит он.
В самом деле, при
чем?